"à Cure ouvert"

© Перевод Rousse для PlaceboRussia

Полная или частичная перепечатка допускается только с разрешения переводчика.

По случаю выхода двойного сборника "Greatest Hits" The Cure Брайан Молко, неутомимый лидер Placebo и один из самых верных последователей группы, взял интервью у Роберта Смита. Во время исключительно дружеской встречи, которая проходила на огромном колесе обозрения London Eye, они весело прыгали от одной темы к другой, от «Южного парка» (South Park) к Дэвиду Боуи, постоянно перескакивая с пятого на десятое.

От Smashing Pumpkins до Placebo, от Mogwai до Hood – последователи The Cure не носят длинные волосы и не несут мрачные идеи в массы. Ну, по крайней мере, не больше, чем группа Роберта Смита, несправедливо ассоциируемая со всякими готичными штучками, в то время как ее записи, в действительности гораздо более разножанровые, за более чем 20-летнюю карьеру группы менялись от самой грозной психоделики до легких поп-песен, от хрустально-прозрачного арпеджио до самых тяжелых дэнс-битов. Их история стоит особняком в контексте истории английского рока, который пытается ограничить фрустративный по природе "Greatest Hits", представив карьеру группы в ускоренном темпе – карьеру, слишком богатую и яркую, чтобы сковывать ее определенными рамками. Поэтому мы попросили одного из последователей The Cure вооружиться блокнотом и микрофоном и провести это интервью. Для Брайана Молко, лидера Placebo, это было настоящее боевое крещение: покорный журналист в распоряжении (место, время и условия) звезды. Боевое крещение для столь разговорчивого певца, который имеет свойство часто во время интервью и задавать вопросы и давать на них ответы. Но мы ничуть не беспокоились, отправляя требовательного Брайана Молко беседовать с одним из кумиров своей юности. Прежде всего потому, что знаем его как перфекциониста и человека, довольно щепетильного и ответственного для того, чтобы тщательно подготовиться к интервью. Также еще и потому, что именно по рок-прессе Брайан Молко изучал музыку и ее законы, он знал всех артистов и их секреты еще до того, как послушал их диски. Меняя темы беседы от котов до готического рока, от «Южного парка» до Limp Bizkit, от Дэвида Боуи до терактов 11 сентября, от страха насилия до боязни прыжков с парашютом – Брайану удалось войти в доверие к скрытному Роберту Смиту, оставаясь при этом верным своим вопросам, которые он также задавал самому себе.

Brian Molko:­ Интересно быть по другую сторону барьера, я впервые выступаю в роли журналиста. Когда я был ребенком, я видел тебя по телеку, читал твои интервью. А вот сейчас сам задаю тебе вопросы. Какие твои самые давние воспоминания?

Robert Smith:­ У моего отца была камера "Super 8", и он часто снимал нас: мою мать, сестру и меня. Со временем я просмотрел все эти записи. Я родился в 1959 году и вырос в Блэкпуле (Blackpool), на северо-западе Англии, рядом с морем. На большинстве записей можно увидеть, как я бегаю, как сумасшедший, а на заднем плане разгуливают ослы. Мое первое воспоминание такое: я вижу свою сестру, которая ест дождевых червей, и, если честно, это я их накопал, а она их ела. Должно быть, мне было 3 года, а ей – 2. И мать тогда задала мне трепки. Это был едва ли не единственный раз, когда меня били. Я также помню запах ослов. Одно из моих первых воспоминаний связано с шумом моря. Когда я уезжал из Лондона десять лет назад, я был готов ехать куда угодно, лишь бы это было на берегу моря. Я хотел иметь возможность просыпаться и слышать море. Это связано с моим детством, с неомраченной радостью, наивностью. Я обожаю музыку моря и его запах. Так что в итоге я обосновался на юге Англии и чувствую себя совершенно по-другому. В Лондоне меня одолевало чувство ненависти ко всему миру.

Что-то типа асфиксии, нехватки кислорода?

Да, а сейчас я могу дышать. Шум моря меня ободряет. Я прожил в Лондоне 10 лет, и в конце уже был опустошен и изможден, чувствовал себя жалким, как половая тряпка. Я жил в полуподвале, как в фильме Полански, с рушащимися стенами и постоянными криками на третьем этаже, я все время находился в напряжении. После года, прожитого вдали от Лондона, я преобразился. Потому что поставил крест на своем прошлом, на всех соблазнах и искушениях. Сейчас я живу таким себе изгоем, неподалеку от Брайтона. Брайтон стал нынче модным, но все еще остается удивительным городом.

Чего ты боишься больше всего? Что касается меня, мой самый большой страх – однажды оказаться в тюрьме из-за наркотиков. Учитывая мой рост, нашлись бы те, кто воспользовался этим, так, от нечего делать. Я не выдержал бы, если бы подвергся насилию в камере.

Надеюсь, ты не думаешь об этом слишком часто! А я не люблю летать. Каждый раз, когда сажусь в самолет, если только я не под кайфом, задаюсь вопросом: сойду ли я с борта. Я разное пробовал в своей жизни, чтобы расширить границы, испытать себя, но не знаю, был бы я способен прыгнуть с парашютом. На самом деле, это страх смерти. Вот ты боишься длительных страданий, а я боюсь, что все закончится. В 80-е годы я боялся сойти с ума, боялся, что мои нервные клетки истощатся и, проснувшись однажды утром, я никого не узнаю.

Музыкально и зрительно, Дэвид Боуи также является частью твоих первых воспоминаний?

Я сразу же был очарован этим персонажем, как и большинство людей моего поколения. Я заметил его в эпоху "Starman" (сингл Дэвида Боуи, выпущенный в апреле 1972 года. – прим. пер.) в конце 72 – начале 73 года, мне было 13 или 14 лет. Все друзья, которые интересовались музыкой, на следующий день стали обсуждать: «Ты видел этого странного парня по телеку вчера вечером?» Он был олицетворением другого мира. Когда тебе 14, ты ощущаешь фрустрацию, некую неудовлетворенность. Боуи нам показал, что есть выдуманный, фантастический мир. В течение двух или трех лет я был помешан на нем. А потом купил "Heroes" (альбом Боуи, изданный в 1977 году. – прим. пер.) и раскритиковал его, потому как к тому времени у меня появилось свое мнение. Это было странное чувство – как спорить с собственными родителями. Тогда я отстранился от Боуи. В 1975 – 76 как раз началось панковское движение, и я увлекся им. Но когда услышал "Earthling" (1997), я вернулся к Боуи. Я был очень взволнован и тронут его приглашением сыграть с ним на его 50-летии в Нью-Йорке. Он оставил сообщение на моем автоответчике. А так как мой номер входит в закрытый список телефонных абонентов и никто его не знает, я подумал, что это шутка кого-то из моих друзей. Я оставил сообщение на его автоответчике: «Я перезвоню, я не уверен». Но внутри была эйфория.

Делишься ли ты своими музыкальными интересами в интернете?

Что касается скачиваемой музыки, мне кажется, что дискуссия на эту тему ушла далеко от сути, а именно от главной идеи: артист всегда должен быть вознагражден за то, что он делает. В противном случае он просто не сможет выжить. Проблема в том, что музыка стоит очень дорого. Вместе с тем, очень наивно полагать, что интернет бесплатный: всегда есть тот, кто платит, тот, кто получает, тот, кто владеет инфраструктурой. Это играет на руку известным группам, которые размещают свою музыку бесплатно. Их деньги им все равно возвращаются. Интернет – это просто новая форма распространения музыки. В США некоторые артисты даже не являются собственниками своих творений.

Ты смог бы выйти на биржу, как Боуи? (В 1997 году Дэвид Боуи выпустил облигации на сумму $55 млн. – прим. пер.)

Нет. Когда мы с ним это обсуждали, наши мнения расходились почти во всем. На самом деле, я тогда слишком много выпил и был довольно агрессивен. Но я не наивен. У The Cure в самом начале карьеры не было менеджера, так что я сам научился анализировать контракты, а именно то, как нас пытаются обвести вокруг пальца. По этой причине мы и решили после выпуска "Greatest Hits" не подписывать контракт с крупным лейблом.

Крис Перри (Chris Parry) никогда не был вашим менеджером, но посредством своего лейбла Fiction он много сделал для вас.

Изначально он был единственным, кто поверил в нас. Кажется, первой песней на кассете была "10:15", и после первых десяти секунд прослушивания он захотел подписать нас [на свой лейбл]. Он был невероятным энтузиастом. В то время мы не могли и мечтать о большем. Даже несмотря на то, что наши друзья верили в нас, нам сложно было пробиться, заявить о себе. Я как раз хотел маленький лейбл, хотел всего лишь одного и единственного партнера и не хотел, чтобы однажды мне сказали: «Эта штука больше не работает здесь». У нас не было составленного и подписанного контракта. Мы знали, если что-то пойдет не так, достаточно будет просто пожать друг другу руки и разойтись. Но конец [отношений] был немного неприятным. В нашем последнем альбоме "Bloodflowers" (2000) не было явного хита и некоторые решили, что он не так уж хорош. Сложно осознавать, что твой лейбл больше тобой не интересуется. Я уже довольно настрадался из-за критических отзывов о "Galore" три года назад. Сингл "Wrong Number" не добился того успеха, которого заслуживает, кроме как в США, в Великобритании же ни одна радиостанция не брала его в ротацию. Мне даже стало интересно: не заговор ли это! Это означало смерть для нас как поп-группы. Так что я решил отказаться от этой грани. Когда встал вопрос о том, чтобы перезаписать "Just Say Yes", я был неспособен петь и попросил об этом Saffron из "Republica". Я не мог этого сделать, потому как голос дрожал от слез.

Все привыкли считать, что такой человек, как ты, никогда не испытывает волнения перед выступлением, при записи.

В студии все строится на эмоциях. Вообще-то, я никогда не записываю вокал на демках. Иногда я бываю никакущим в студии. Если я перебрал с алкоголем, у меня не получается четко произносить слова, или когда я в плохом настроении или устал, я пою как Серж Гинсбур. Первая запись редко когда выходит хорошей. В случае с "Bloodflowers" это был один из тех редких случаев, когда все получилось очень быстро.

Большинство ваших видеоклипов снял Тим Поуп (Tim Pope). У него какое-то особое видение, его визуальная интерпретация гармонирует с вашим миром?

Когда мы встретились, было ощущение, что мы знакомы уже тысячу лет. Ему удалось выявить и показать нашу человеческую сторону, которую мы привыкли скрывать. Он много сделал для The Cure.

Вначале ваш имидж был таким мрачным, темным, декадентским, развращенным, отчаянным, и потом вы начали писать песни о любви, больше в жанре «поп», с определенным чувством юмора. Есть ли что-то, что лежало в основе этой эволюции?

Первый альбом не подчиняется этой закономерности. Он был написал еще когда мы учились в школе, я не считаю его личным альбомом, скорее созданным общими усилиями. До "Pornography" это был какой-то порочный круг. Вдохновение било непрекращающимся потоком, нам было по 20 лет, мы неслись по жизни сломя голову. Во время тура мы даже спрашивали себя: кто умрет первым, мы злоупотребляли всем, чем только было можно. Я был странно счастлив жить в постоянных излишествах и злоупотреблениях, это была одержимость, я забил на все остальное. Под конец мы уже не могли выносить друг друга, это было слишком, после этого мы не виделись на протяжении полутора лет. И потом мы с моей женой Мэри поехали в отпуск, мы хотели попутешествовать по северу Англии, и я осознал, ощущая эту боль на физическом уровне, что не хочу все потерять. И в этом смысле Крис Перри, владелец нашего лейбла Fiction, также сыграл важную роль. Я записал демо-версию "Let's Go to Bed", которая вполне могла бы появиться на "Pornography" – с ее минорностью и медленным темпом. Но Крис мне сказал: «Давай, сделай поп-песню». Я ответил: «Хорошо, но с одним условием: она не выйдет под именем The Cure». Но он зарубил ее. Он сказал, что через десять лет, по мере приобретения опыта, я пойму почему. Он на десять лет старше нас, у него было очень четкое представление обо всем этом. Потом, работая с Siouxsie & The Banshees, я развил эту поп-грань – тогда появились "Lovecats", "The Walk". Без них я никогда бы на такое не осмелился. И потом, у меня никогда не было ощущения, что нужно из чего-то выбирать. Проблема в том, что с Pornography мы как бы застряли в этом имидже, стали его заложниками, и люди хотели видеть во мне все того же мрачного персонажа. Это на самом деле был ужасный период в моей жизни.

Чувствуешь ли ты ответственность за готическое движение и все его нелепые аспекты? Я часто подшучиваю над всем этим, потому как нас иногда упрекают в том, что мы готы, и меня это дико бесит. Мы не вороны!

Это странно, мы никогда не были гот-группой, в том смысле, что нет фотографий, где мы были изображены с распятиями или чем-то подобным. Вот Banshees – готы, в настоящем смысле слова. У меня даже нет ни одного готического диска. Я ненавижу Sisters Of Mercy. Во время первого интервью, которое я дал в рамках промо-кампании "Greatest Hits", журналист то и дело спрашивал меня о готичной стороне нашей музыки. Я был в бешенстве. «Возьмите, к примеру, "Lovecats", "Let's Go to Bed" и объясните мне, что в них готичного?! Послушайте "Friday I'm in Love"! Гот-группа никогда бы не написала таких песен». Тем не менее, мне очень нравятся готы, часто они весьма обаятельны. Если абстрагироваться от их болезненного воображения, их убеждений в том, что они умрут, если покажутся при дневном свете, то эти люди вполне могут быть очень забавными. Ты уже был в Мексике? Именно там можно встретить лучших готов. Когда ты видишь их на сцене, тебе кажется, что они одеты как готы, во все черное, а когда ты с ними пересекаешься, то видишь, что они носят разноцветные шорты и вьетнамки.

Что ты думаешь о нью-металле? Skipknot, Limp Bizkit, Linkin Park...

Мне очень нравятся некоторые их гитарные партии. Но проблема в том, что я не люблю их голоса. Это то же самое, как с гот-группами: они чувствуют себя обязанными следовать этой эстетике и выть в такой же манере. Это такая своеобразная форма организованного бунта для масс. Настоящий бунт не имеет определенной формы и идет своим, индивидуальным, путем, в обход проторенных дорожек. У меня ощущение, что нью-металл чудовищно циничен. Я допускаю, что парни, играющие нью-металл, живут ради своей группы, что они действительно верят в то, что делают, но, скорее всего, они слишком глупы, чтобы понять, что они всего лишь жертвы огромного маркетингового плана. Я немного в курсе, потому как мой племянник заставляет меня слушать все это: "Fuck you, motherfucker, blabla". Slipknot похожи на Элиса Купера (Alice Cooper), но они и в подметки ему не годятся. Это ощущение театральности, культ боли, распада и разложения... А потом они возвращаются домой – и все хорошо.

Что ты слушаешь сейчас?

Моя любимая группа последних лет, не считая твоей конечно, это Mogwai. У меня была небольшая переписка с их лидером Стюартом (Stuart Braithwaite). Я ему написал, что "Young Team" – один из самых лучших дебютных альбомов на все времена, он поблагодарил, ну и так далее. И потом однажды я говорил о них в одном интервью для NME, и журналисты перекрутили мои слова и поместили это на сайт. Я пытался объяснить Стюарту, что это все неправда, но он прекратил мне писать. У них есть уверенность в себе, особый дух, и это слышно в их музыке. Это очень важно, когда группа верит в свои силы, в ценность того, что делает.

Благодаря мультсериалу «Южный парк» ты, наверное, вырос в глазах своих племянников и племянниц. Все-таки ты спас мир!

И в конце Стэн (Stan Marsh) говорит: «Desintegration – лучший альбом всех времен и народов!». Я не знал, как все в итоге получится. Они прислали мне кассету с эпизодом, где они спорили, является ли собака геем или нет. Я умирал со смеху, но в то же время понимал, что это отвратительно и гнусно. Затем они прислали мне кое-что прочитать, и я им доверился. У меня был сценарий, но там были пропущенные эпизоды – чтобы потом создать эффект неожиданности. Они не хотели, чтобы произошла утечка информации, они хотели шокировать. Когда я себя увидел [в мульте], это было сюрреалистично. Мне бы даже хотелось быть больше причастным к этому проекту.

Как вы отбирали песни для "Greatest Hits"? Организовывали голосование, проводили опрос среди поклонников?

Наш рекорд-лейбл предлагал так сделать, но я согласился на этот сборник только с условием, что сам выберу песни для него и что к этой компиляции будет прилагаться второй, бонусный, диск. Они согласились. И так как просто добавить два неизданных ранее трека было недостаточно, сразу же появилась идея сделать акустический альбом. Я подумал о том, что если бы я был на месте фана, мне бы очень хотелось услышать эти песни, сыгранные по-другому. Я был единственным, кто был заинтересован в этом акустическом альбоме. Мы - первая группа, которая потребовала от своего рекорд-лейбла сделать бесплатный диск в качестве приложения к "Greatest Hits". Крупные звукозаписывающие компании ненавидят нас, потому что теперь люди хотят бесплатные CD к каждому сборнику best-of. И артисты нас тоже возненавидят, потому как им придется создавать что-то еще, в дополнение к имеющимся трекам. До настоящего времени подобные компиляции делались только с одной целью – срубить бабла. Я знаю, что в США интересуются, мол, как нам это выйдет в финансовом плане: им неведомо понятие «бесплатно». Но для меня это единственный способ продолжать без стыда смотреть в глаза своим поклонникам.

Потом мы собрались вместе, пятеро членов группы, у нас было 10 общих песен. Мне хотелось, чтобы "Greatest Hits" был коммерчески успешным, но я не хотел исключать из него песни, которые мы написали в самом начале карьеры. Наш сингл "A Forest" не очень хорошо продавался, но было бы жаль оставлять его в стороне, тем более если это может доставить удовольствие и группе и фанам. В итоге я перестал навязывать свои любимые песни типа "A Letter to Elise", "Charlotte Sometimes" и "Hot Hot Hot". Я также хотел, чтобы этот диск был бы единым целым, создавал целостную картину. Многие меня спрашивали, почему мы не поместили на этот сборник "Killing an Arab", наш первый сингл. Меня бесило, что некоторые говорили, мол, мы просто не осмелились после того, что произошло 11 сентября. Эта песня преследует меня из-за своего названия. Война в Персидском заливе, теракты в США... Этот трек - номер один в топ-10 антиарабских песен. Если бы я мог изменить всего одну вещь, я бы вернулся в прошлое, в тот день, когда я в школе выбрал это название, и я бы изменил его. Но саму песню я бы сохранил.

Сколько раз вы думали о том, чтобы все бросить?

Группа, точнее, трио, образованное еще в школе, развалилось. Следующее трио, которое работало над созданием "Pornography", тоже распалось. После тура Disintegration я действительно был близок к тому, чтобы все бросить. Я был на грани и понял, что нужно отгородиться от всего этого. Несколько месяцев я безвылазно просидел дома. После выхода "Galore" в 1997 году я думал, что это конец. Но сегодня с группой я чувствую себя гораздо лучше, чем 10 лет назад.

Есть музыканты, для которых музыка так же важна, как есть или дышать, которые беспрерывно что-то создают, сочиняют, и ничто не может им помешать. Мне кажется, ты как раз принадлежишь к этой категории.

Не всегда легко с этим примириться, и я понимаю, что я все еще вместе с Мэри только потому, что она всегда с невероятным пониманием относилась к тому пламени, что горит внутри меня. Я живу только ради музыки, все остальное не имеет никакого значения.